Лев Абрамович Додин — один из мощнейших отечественных режиссеров. Его имя стоит в ряду художников, определяющих движение мирового театрального процесса. Малый драматический театр — это не только театр-остров в Петербурге, отличающийся уникальным стилем. Ежедневно и непрерывно в нем пульсирует неисповедимая жизнь человеческого духа. Каждый приезд этого театра на гастроли — серьезное событие.
Вот и теперь не успевшие забыть потрясения от спектакля «Жизнь и судьба» москвичи предвкушают новые встречи. Мне посчастливилось записать некоторые мысли и мнения Льва Абрамовича, которыми он недавно поделился со студентами театральной школы СТД. Мудрость его высказываний и точность наблюдений настолько всеобъемлющи, что достойны, на мой взгляд, более обширной аудитории.
Вместо предисловия
— Всерьез мы занимаемся жизнью. Общение с учениками мне дает возможность многое узнать о жизни — то, чего я еще не знаю или уже не знаю. Человек одинок в принципе, а творческий человек зачастую особенно, потому что ему дана способность это одиночество осознать и выразить.
Чем дольше ты занимаешься делом, тем больше у тебя возникает вопросов к тому, чем ты занимаешься. Это единственный живой путь. Наша профессия — это и образ жизни, и способ проявления какого-то особого дара. Это одна из немногих профессий, где опыт чаще всего играет роль отрицательную. Он мешает в нашем деле, поскольку дает навыки. А в нашем деле важно новое, то есть преодоление навыков. Об этом писала Цветаева: «Час ученичества, он в жизни каждой торжественно неотвратим». В нашей профессии — вся жизнь — сплошной час ученичества.
Режиссер-педагог
— Я не только режиссер, но еще и педагог, это часто для меня важнее и интереснее. Во всяком случае, первого не существует без второго. Я бы давно не занимался режиссурой, если бы не занимался педагогикой.
Так сложилось исторически, что в основном наш театр — это мои ученики. Приказ о моем назначении главным режиссером Малого драматического театра подписан 25 лет назад. Тогда я был, как мне казалось, далеко не юн, теперь-то я знаю, что был более чем молод. Я видел огромное количество искалеченных режиссерских судеб. А мне не хотелось становиться советским начальником. К тому моменту в театре, где я уже ставил спектакли, собралась группа актеров — моих учеников. Они посмотрели мне в глаза, и я понял, что рискую потерять возможность, которую, быть может, не приобрету никогда.
Выбор актеров
— Выбор актеров начинается еще при наборе на курс. Это одно из самых сильных приключений в жизни. Наша профессия — вообще приключенческая. Иногда я вижу по телевизору репортажи об экстремальных видах спорта. Но то, чем занимаюсь я, еще более экстремально. Каждый, кто всерьез занимается театром — суперэкстремал. Каждую секунду мы имеем дело с человеческими страстями, с крайними ситуациями: хорошая литература всегда берет человека на изломе жизни и решает крайние вопросы бытия, жизни, смерти, любви, ненависти.
Решая будущее молодых, ты выбираешь свое будущее. Не только с кем предстоит пройти ближайшие пять лет, но и найти тех, с кем пойдешь дальше по жизни. Сегодня в нашем театре есть целая компания людей, с которыми мы 30 лет идем бок о бок. И мы до сих пор не только не опротивели друг другу, но, кажется, только сейчас начали понимать что-то всерьез друг о друге и верить в ценность друг друга. Жизнь накапливается еще сложнее, чем хорошее вино.
Смотреть в глаза
— Все произносят одни и те же слова — «события», «оценка». А потом смотришь спектакль, в котором нет ни одного события и ни одной оценки. Человек проживает долгую историю, ни на секунду не задумываясь, что каждая секунда катастрофически отличается от другой. Это и есть искусство театра — когда каждая секунда абсолютно другая. Это способность замолчать на секунду и продолжить другим голосом, тоном, дыханием, с другим сердцебиением.
Я не лукавлю, когда говорю, что смотрю в глаза. Хоть это и звучит красиво, я пытаюсь заглянуть в суть человека, в душу. Без души артиста быть не может. И человека не может быть без души, но чем больше мы живем, тем меньше становится ярко выраженной одушевленности. Она не в моде. Жизнь быстро мчится, надо успеть вскочить в поезд, в компьютер, в экран телевизора. Тут не до одушевленности. А на сцене действует безотказно только одно — подлинные движения души.
Жизнь человеческой души
— Это то, чем, я убежден, всю жизнь занимался Станиславский. Для него главным было не найденное, а дорога, путь. Необходимость отказаться, чтобы вызвать следующее душевное движение. Вся его жизнь была борьбой за эту живую секунду живой, трепещущей жизни человеческой души на сцене. Добиться ее бывает чрезвычайно трудно. Это чудо. Сегодняшний театр часто воздействует моторной энергетикой, движением, пластикой. В моде вообще невербальный театр. В мире и в России все меньше становится психологического театра. Люди начинают труднее понимать смысл слов. А вся большая литература — это бесконечно выражаемая и способная выразить себя мысль.
Есть такое понятие «второй план». В одном из писем Немирович сформулировал: второй план — это вся человеческая жизнь, которая сказывается в каждой секунде проявления. За поведением, за метанием мысли из одной точки в другую стоит вся жизнь. И как ее проявить в одной фразе, это и есть то самое интересное, ради чего стоит заниматься театром.
Продлить жизнь
— Наши профессии — актерская и режиссерская — вербальные и чувственные. Мы говорим о том, что чувствуем. Поэтому так важно владеть словом, точно сформулировать свои чувства. Развить, найти новые возможности, обнаружить в себе то, чего ты не знаешь. Поэтому я убежден, что наше дело такое замечательное. Человек открывает в себе способность плакать над стихами, над книгой, над чувствами, которых никогда еще не испытывал. Я убежден, если у человека есть одаренность, его тянет в театр почти физиологическая потребность прожить еще какие-то жизни, удлинить свою жизнь, сделать ее бесконечной. Говорят: ты так переживаешь на сцене, откуда ты силы берешь? Никто не понимает, чем больше ты всерьез переживаешь на сцене, тем больше удлиняешь свою жизнь. Потому что ты испытываешь то, не испытывая чего человек как раз и гибнет. Скукоживается и самоуничтожается от неиспытанного.
Поэтому артисты дореволюционного Малого театра очень долго жили. В жизни нервы никто не трепал. Только на сцене. Это та плодотворная трата нервов, которая, удлиняя жизнь, делает ее почти бесконечной. Великая русская артистка Федотова запрещала проезжать по своей улице извозчикам в день спектакля. Ее кухарка и горничная на разных концах улицы отправляли всех в объезд. Извозчики знали: у Гликерии Николаевны сегодня спектакль.
Жизнь в искусстве по Станиславскому
— Наш театр родился в том виде, в котором он сейчас существует, из ощущения профессии как некоего образа жизни. Станиславский гениально назвал свою книгу «Моя жизнь в искусстве». Не работа в искусстве, не деятельность в искусстве. Просто жизнь. Другой жизни у него не было. Искусство было образом и способом его жизни. Если прочитать его дневники, вы испытаете самое большое наслаждение, какое только можно испытать. Вы увидите, как идет жизнь человека, если все, что искусство, есть жизнь, а все, что жизнь, есть искусство.
Жизнь и смерть
— Нам интересно работать над тем, по поводу чего мы не можем молчать. Театр — это попытка высказаться, попытка думать, изучать и размышлять над тем, что тебя волнует. Что человеку живется трудно. Что жизнь человека конечна. Чем больше занимаешься театром, тем чаще посещают эти мысли. Вся большая литература связана с жизнью и смертью. От этого противоречия природы человек так способен любить и ненавидеть. Человек одинок. Он мучается сам, мучает других, его мучает общество. Человек не способен осознать свою историю, не способен к покаянию.
«Я в театр не хожу»
— Одна из последних наших работ — «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана, с романом которого мы прожили пять лет. В 1961 году он написал: «Национализм стал душой эпохи». Это актуально везде. Мы выбираем этот круг вопросов, потому что нас волнует способность осознать свою историю, которую мы, как российская нация, даже не изучили. Когда мы начинаем любую работу, близкие люди говорят нам с сочувствием: «Уж это точно никто смотреть не будет». Оказывается, к счастью, что людям интересно не то, что они знают, а то, чего они не знают. Бессмысленно проводить социологические опросы на тему, что хотел бы увидеть зритель. Зритель — не творец. Он может хотеть увидеть только то, что уже видел и только так, как уже видел. А на самом деле ему интересно то, чего он не видел и так, как он не видел.
Поэтому я люблю людей, которые говорят: «Я в театр не хожу». Сразу испытываю к этому человеку интерес. Мне хочется затащить его в театр и посмотреть, на что он способен. Часто он оказывается способен на многое. Потому что он про себя этого не знает. В этом мощь театра: он открывает новое в артисте и в зрителе. Мне интересно наблюдать, как человек, который никогда бы в жизни не сострадал проходящей мимо проститутке, на спектакле вдруг начинает сострадать. И в этот момент он сам обнаруживает в себе человека.
Если говорить о задаче театра, то по-настоящему мы занимаемся только одним: мы обязаны вызывать сострадание. Тем более что сострадания в мире становится все меньше и меньше. Наверное, его всегда было мало, но раньше не было телевизора, который бы это доказывал.
В 1991 году мы выпустили спектакль «Бесы», идущий девять часов. Обычно мы играли его в субботу-воскресенье с двумя антрактами. Нам предсказывали: никто не будет это смотреть. Годы были очень трудные, еда в буфете слишком дорогая. Я испытал счастье, когда увидел: шел зритель с завернутыми в газету кастрюльками с картошкой. Я вдруг подумал о Древней Греции и зрителях античных амфитеатров: значит, все человеческие законы действуют. Вот она — мощь и сила театра
«Жизнь и судьба»
— Роман Гроссмана — 900 страниц. Многие мои ученики прочли впервые такое объемное произведение. За последние пять лет они прочитали его раз десять. Я сказал им, что спектакля, скорее всего, не будет. Мы занялись исследованием. КГБ арестовало все черновики и рукописи Гроссмана, вплоть до ленты пишущей машинки и копирки. Суслов заявил автору: «Эта книга хуже ядерного оружия американцев. Она не может быть напечатана. Может быть, мы разрешим ее опубликовать лет через двести пятьдесят». Писатель умер через полтора года, уверенный в том, что главный труд его жизни, который он создавал 12 лет, уничтожен. И чудом после начала перестройки обнаружилось, что у двух его друзей — физика из Сибири и московского переводчика — сохранились варианты рукописи. При содействии Андрея Дмитриевича Сахарова рукопись была впервые напечатана в Швейцарии, а в 1990−м опубликована в России. И как всегда случается со всем подлинным в России, прочитать ее толком не прочитали. Мы обладаем удивительным свойством гордиться тем, чего надо стыдиться, и не замечать того, чем можно и обязаны гордиться.
Мы летали в Норильск, город, стоящий на костях миллионов заключенных. Сыграв премьеру в Париже, мы сыграли премьеру в Норильске, где было в тот момент 47 градусов мороза. Мы репетировали в Освенциме, провели там страшные ночи. Думаю, многие ребята испытали там сильные потрясения. Но если мы хотим заставлять зрителя испытывать потрясения, мы должны искать и испытывать потрясения сами. Одна из самых страшных опасностей нашей профессии — это привыкание к потрясению, утрата способности потрясаться.
Формула успеха
— Никогда нельзя думать о том, чтобы сделать успешный спектакль. Это главный путь к поражению — задаваться вопросом, из чего состоит успех. Рецепт вам объяснит любой продюсер. Они всегда правы, поэтому в неуспехе всегда винят режиссеров.
Чем будем удивлять?
— Мне повезло: многие годы я работал с мощными художниками — Эдуардом Кочергиным и великим Давидом Боровским. Оба старше меня и талантливее. Важно столкнуться в жизни с тем, кто умнее, талантливее, мудрее тебя, кто знает больше, чем ты. Боровским и Кочергиным мы сутками говорили не о пространстве, а о том, ЧТО. Вообще ЧТО всегда впереди КАК. Важно, чтобы оно точно выражало ЧТО и было с ним неразрывно. Часто в театре КАК определяет все и потому часто очень неинтересно. Чем еще удивить? А никак не удивляется! Немирович так начинал репетицию: «Чем мы сегодня будем удивлять?», имея в виду, что удивлять мы будем, прежде всего, себя и друг друга.
Спектакль одноразового пользования
— Самое страшное — набить руку. Мне всегда казалось странной похвала режиссеру: знает, чего хочет. Если ты на первой репетиции знаешь, чего хочешь, то какой интерес идти на вторую? Сегодня специалистом считается режиссер, который при постановке спектакля уложится в шесть недель. Европейская норма стала и в России модной. Восемь недель — уже чудо. Я называю это спектаклем одноразового пользования. Это огромная угроза театру и культуре в целом.
Я убежден, что мы живем в кризисное время, потому что катастрофически смешиваются понятия. Когда поп-певца называют деятелем культуры, это какая-то ошибка, и эта ошибка входит в сознание не только самого певца, но и нации. Театр и шоу-бизнес — две вещи противоположные, а их все чаще смешивают. Всегда в России критики различали: беллетрист и писатель. Называть себя писателем всегда было неловко. Сегодня все писатели. Тогда происходит путаница: или ты занимаешься искусством, или, как теперь говорят, созданием некоего продукта.
Продукт и попытка искусства — две вещи несовместные. К сожалению, в сознании происходит очень сильное разрушение неких основополагающих ценностей. Надежда у меня на будущие поколения. Я убежден: рано или поздно все вернется к серьезному театру — больших страстей, проживания, и это будет самый новый театр. Те, кто говорит такому театру «прощай», на самом деле говорят «прощай» самому себе.